Стихотворение А.С. Пушкина "Пророк". Одноименный романс на музыку Н.А. Римского-Корсакова
В образе пророка, как и в «Подражании Корану» Пушкин разумел поэта. Картина,
изображенная Пушкиным, в нескольких мелких деталях восходит к VI главе Книги
Исаии в библии (шестикрылый Серафим с горящим углем в руке). Стихотворение
первоначально представляло собою часть цикла из четырех стихотворений, под
заглавием «Пророк», противоправительственного содержания, посвященных событиям
14 декабря. М. П. Погодин объяснял П. А. Вяземскому в письме от 29 марта 1837
г.: "Пророк" он написал ехавши в Москву в 1826 г. Должны быть четыре
стихотворения, первое только напечатано («Духовной жаждою томим etc.»),
(«Звенья»)". Остальные три стихотворения были уничтожены и до нас не дошли.
Вариант первого стиха — «Великой скорбию томим», имеющийся в записи Пушкина,
относится, по-видимому, к первоначальной редакции известного текста.
В комментариях к «Пророку» важное место должно быть отведено объяснению, как
стихотворение соотносится с четверостишием «Восстань, восстань, пророк России»,
сохранившимся в памяти современников. Сводки данных об этом четверостишии
приводили Н. О. Лернер, П. О. Морозов, М. А. Цявловский, Н. В.
Фридман, В. Э. Вацуро. На основе сводок можно сделать следующие выводы: 1) текст
четверостишия соотносится с «Пророком» либо как первоначальный вариант
последнего четверостишия, либо как часть другого стихотворения из цикла на общую
тему о пророке; 2) Пушкин имел крамольное четверостишие при себе во дворце во
время беседы с Николаем I и был испуган его временной потерей.
Не касаясь
второго вопроса, чисто биографического, обратимся к первому — прямо относящемуся
к истории текста. О наличии цикла «Пророк» из четырех стихотворений известно из
письма М. П. Погодина П. А. Вяземскому. Эту версию подтверждают (впрочем, весьма
туманно) слова С. А. Соболевского: «стихотворения о повешенных». Других высказываний
современников-мемуаристов об этом нет. Стоит учесть тот факт, что, судя по дневнику М. П. Погодина, стихотворение «Пророк»
стало ему известно, очевидно, лишь в 1828 г. 17 ноября он пишет: «восхищался›
стихами Пушкина из Исайи». Так можно написать о впервые прочитанном
стихотворении. К тому же в 1826 г. Пушкин с Погодиным был знаком еще очень
поверхностно и вряд ли мог доверить ему тайное стихотворение. Скорее всего,
Погодин судит с чужих слов; четыре стиха превращаются в четыре стихотворения,
что и создает версию о цикле. Чтобы решить этот спор, обратимся еще раз к тексту
четверостишия. За основной принимаем текст, записанный в пятидесятые годы П. И.
Бартеневым:
Восстань, восстань, пророк России,
В позорны ризы облекись,
Иди, и с вервием вкруг выи
К У. Г. явись.
Впечатление же некоторых исследователей о «художественной беспомощности» его
обусловлено, как нам кажется, тем, что до сих пор остается непонятным, кто такой
«пророк России». В прошлом веке Н. И. Черняев задавался этим вопросом: «Трудно
также понять, что надлежит понимать под выражением „позорная риза”. Уж не рубище
ли? Но почему же „пророк России” должен ходить непременно в разодранной одежде?
Это тайна автора разбираемого стихотворения». В веке нынешнем об этом, кажется,
никто не высказывался. Между тем ясно, что поскольку речь в стихотворении идет о
назначении поэта, то поэт и есть пророк. В интересующее нас время Пушкин по
разным поводам и в разных контекстах называет себя так. Это и шутливое
применение к себе поговорки «Нет пророка в своем отечестве» в письме к В. Ф.
Вяземской, где, описывая свою жизнь в Михайловском, Пушкин писал: «Что касается
соседей, то мне лишь по началу пришлось потрудиться, чтобы отвадить их от себя;
больше они мне не докучают — я слыву среди них Онегиным, — и вот я, — пророк в
своем отечестве!» (конец октября 1824 г.). Это и характеристика своих
произведений как пророческих: «Душа! я пророк, ей богу пророк! Я Андрея Шенье
велю напечатать церковными буквами во имя отца› и сына etc.» (П. А. Плетневу,
4—6 декабря 1825 г.); «Гнедич не умрет прежде совершения Илиады — или реку в
сердце своем: несть Феб. Ты знаешь, что я пророк» (П. А. Плетневу, 3 марта 1826
г.). Как ни шутливы эти характеристики, уподобления поэта пророку весьма
принципиальны в творческой и идеологической практике Пушкина. Полемизируя с А.
А. Бестужевым, он писал: «наша словесность, уступая другим в роскоши талантов, тем пред ними отличается, что не
носит [она] на себе печати рабского унижения. Наши таланты благородны,
независимы. С Державиным умолкнул голос лести — а как он льстил? Уже позднее, в
«Путешествии в Арзрум», Пушкин передает слова одного из пашей: «Благословен час,
когда встречаем поэта. Поэт брат дервишу. Он не имеет ни отечества, ни благ
земных; и между тем как мы, бедные, заботимся о славе, о власти, о сокровищах,
он стоит наравне с властелинами земли и ему поклоняются». Подобное сравнение
поэта с дервишем, граничившее со сравнением поэта с шутом, было не чуждо и
общественному сознанию пушкинского времени. Так, Ч. Ф. Хеннигсен в своем очерке
жизни и творчества Пушкина объяснял возвращение из ссылки Пушкина Николаем I
словами последнего «о том, что Пушкину, учитывая его талант, следует
предоставить ту неограниченную свободу слова (unbounded freedom of speech),
какая предоставляется, в порядке исключения, одному из поэтов или одному из
шутов, но никому другому». Вне зависимости от того, были ли данные слова сказаны
на самом деле и знал ли их Пушкин, важно, что они находят параллель в текстах
самого поэта. Итак, «пророк России» — это юродивый. Подобное истолкование образа
в данном случае вполне корректно, ибо написанное в стиле «библейской» поэзии
стихотворение «Пророк» вобрало в себя все слои и русской христианской традиции,
и древнерусской культуры. В свою очередь такое толкование «пророка России»
объясняет и смущавшие читателей его атрибуты: «позорны ризы» и «вервие на выи».
Один византийский писатель, поясняя смысл юродства, указывал: «Тако повелел бог
и Исаии ходить нагу и необувенну, и Иеремии обложить чресленник о чреслах, и
иногда возложить на выю клади и узы, и сим образом проповедовать ».
Здесь исключительно важно указание на то, что ветхозаветный пророк Исайя
воспринимался как юродивый, а поскольку пушкинский «Пророк» восходит некоторыми
своими образами к библейской книге Исайи, совмещение в нем «пророческого» и
«юродствующего» начал вполне оправданно.
Таким
образом, «вервие на выи», столь долго смущавшее читателей Пушкина как указание
на казнь через повешение, подобную казни декабристов, должно быть истолковано
как атрибут пророческой деятельности и пророческой жизни человека. В этом ряду
следует воспринимать строку Пушкина «И я бы мог, как шут ».
Здесь имеется в виду не висеть, а истину царям говорить.
Будучи
истолковано таким образом, четверостишие «Восстань, восстань, пророк России »
ни в коей мере не может быть воспринято как художественно недостаточное.
Напротив, все в нем полноценно и убедительно. Как мы предполагаем, это
четверостишие было первоначальным вариантом заключительного четверостишия
«Пророка». Отказ же Пушкина от «пророка России» легко объясняется стремлением
уйти не от социальной остроты проблемы, но от исторической конкретности образа
пророка-юродивого, который мог не найти адекватного восприятия. И действительно,
А. С. Хомяков, имевший возможность судить об обоих вариантах стихотворения,
полагал, что «Пророк», «бесспорно великолепнейшее произведение русской поэзии,
получил свое значение, как вы знаете, по милости цензуры (смешно, а правда)».
Хомяков считал, что поскольку первый вариант окончания был нецензурен, то Пушкин
только вследствие этого прибегнул к более «общей» формуле. Он, как, впрочем, и
многие пушкинские читатели XIX—XX вв., не увидел в пророке-юродивом большого
человеческого смысла и значения. Приведенные выше соображения должны, кажется,
убедить в необходимости рассматривать четверостишие «Восстань, восстань, пророк
России »
как вариант к основному тексту «Пророка» и публиковать его в разделе «Варианты».
