Пушкин. Свободы сеятель пустынный…
Художественный смысл.
Смысловая структура стихотворения… задается противоречием рассказа и способа рассказывания, нарратива и дискурса.
Несостоявшееся единомыслие
насчет противоречивости искусства
Паперный написал очень соблазнительную для меня статью ““Свободы сеятель пустынный…”: вокруг одной евангельской цитаты у Пушкина” в книге “Коран и Библия в творчестве А.С. Пушкина”, Иерусалим, 2000. Соблазн в том, что будто бы такие корифеи, как Томашевский и Лотман поняли всего лишь “в лоб” указанное произведение, тогда как “
смысловая структура стихотворения… задается противоречием рассказа и способа рассказывания, нарратива и дискурса” (С. 137). А вы ж знаете, как я падок на противоречие как источник и мерило художественного
смысла.
При вчитывании в Паперного однако стало ясно, что он, в отличие от указанных ученых, прочитывающих у Пушкина только рассказ, сам прочитывает только способ рассказывания.
Чтоб было ясно, о чем речь, процитируем Пушкина.
Свободы сеятель пустынный,
Я вышел рано, до звезды;
Рукою чистой и безвинной
В порабощенные бразды
Бросал живительное семя -
Но потерял я только время,
Благие мысли и труды.....
Паситесь, мирные народы!
Вас не разбудит чести клич.
К чему стадам дары свободы?
Их должно резать или стричь.
Наследство их из рода в роды
Ярмо с гремушками да бич.
1823
Публиковать эти стихи Пушкин не предполагал, а в письме Тургеневу они предварены таким текстом:
“Кстати о стихах: вы желали видеть оду на смерть Наполеона. Она не хороша, вот вам самые сносные строфы:
[приводятся стихи со следующим
финалом]
Да будет омрачен позором
Тот малодушный, кто в сей день
Безумным возмутит укором
Его развенчанную тень!
Хвала! он русскому народу
Высокий жребий указал
И миру вечную свободу
Из мрака ссылки завещал.
Эта строфа ныне не имеет смысла, но она писана в начале 1821 года — впрочем, это мой последний либеральный бред, я закаялся и написал на днях подражание басне умеренного демократа Иисуса Христа (Изыде сеятель сеяти семена своя)”.
Предварение достаточно непонятно. И мне прийдется пояснения у Паперного переписать.
Во-первых, о Наполеоне.
“
Находясь в изгнании на острове Св. Елены, бывший французский диктатор заявлял… что истинной целью его войн было построение единой, мирной, стабильной и либеральной Европы (правда, под руководством Франции). Кроме того, свое поражение Наполеон объявил предвестием перехода от эпохи доминирования Европы в мировой политике к новой эпохе, в которую на господство в мире будут претендовать Россия (“Хвала!.. Он русскому народу Высокий жребий указал”) и Америка (на это Пушкин не отреагировал)” (С. 135).
Высокий жребий России, ее либерального тогда, в 1814 году, императора Александра
I это - в мыслях либерального, по Паперному, в 1821 году
Пушкина - равнялось либеральному в период “ста дней” (1815 г.) Наполеону:
“
Бенжамен Констан [призванный Наполеоном] просто взял хартию, т. е. конституцию, данную королем Людовиком XVIII в 1814 г., и сделал ее несколько либеральнее. Сильно был понижен избирательный ценз для избирателей и для избираемых, но все-таки, чтобы попасть в депутаты, нужно было быть богатым человеком. Несколько больше обеспечивалась свобода печати. Уничтожалась предварительная цензура, преступления печати могли отныне караться лишь по суду. Кроме избираемой палаты депутатов (из 300 человек), учреждалась другая - верхняя палата, которая должна была назначаться императором и быть наследственной. Законы должны были проходить через обе палаты и утверждаться императором” (
Это – к либерализму, вдохновлявшему революции.
Но через два года, после поражения революций в Европе 20-х годов и разгрома преддекабризма в Молдавии, 1 декабря 1823 года, получается, если, по Паперному, верить пушкинским словам Тургеневу, это уже для Пушкина был “либеральный бред”. И Паперный понимает это так, что из-за упомянутых поражений Пушкину вообще вожжа под хвост попала и его понесло. В экстремизм.
Во-вторых, о демократе.
“
…во времена Пушкина “демократия” воспринималась как нестабильное правление, предполагающее постоянное насильное вмешательство народа в действия власти” (С. 136).
В-третьих, об Иисусе Христе.
Вот Евангелие от Луки:
“8:4 Когда же собралось множество народа, и из всех городов жители сходились к Нему, Он начал говорить притчею:
8:5 вышел сеятель сеять семя свое, и когда он сеял, иное упало при дороге и было потоптано, и птицы небесные поклевали его;
8:
6 а иное упало на камень и, взойдя, засохло, потому
что не имело влаги;
8:7 а иное упало между тернием, и выросло терние и заглушило его;
8:8 а иное упало на добрую землю и, взойдя, принесло плод сторичный. Сказав сие, возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит!
8:9 Ученики же Его спросили у Него: что бы значила притча сия?
8:10 Он сказал: вам дано знать тайны Царствия Божия, а прочим в притчах, так что они видя не видят и слыша не разумеют.
8:11 Вот что значит притча сия: семя есть слово Божие;
8:12
а упавшее при пути, это суть слушающие, к которым
потом приходит диавол и уносит слово из сердца их, чтобы они не уверовали и не
спаслись;
8:13 а упавшее на камень, это те, которые, когда услышат слово, с радостью принимают, но которые не имеют корня, и временем веруют, а во время искушения отпадают;
8:14 а упавшее в терние, это те, которые слушают слово, но, отходя, заботами, богатством и наслаждениями житейскими подавляются и не приносят плода;
8:15 а упавшее на добрую землю, это те, которые, услышав слово, хранят его в добром и чистом сердце и приносят плод в терпении. Сказав это, Он возгласил: кто имеет уши слышать, да слышит!”
Если считать, что речь идет об идейной обработке народа революционной властью, то тут-таки полная демократия. Кто как хочет, так и понимает. А революционная власть Христа это терпит. То есть никакой его власти нет. Значит, назвав Христа умеренным демократом, Пушкин над ним издевается. Никакой же умеренности, никакого ограничения народу. Издевка подтверждается еще и неуважительным называнием Его притчи басней.
Теперь можно переходить к интерпретации самого стихотворения.
Как его толковали “в лоб” до Паперного?
По тому, о чем написано в, главным образом, первом куплете: о разочаровании лирического героя. Значит, мол, и стихотворение о разочаровании. В революциях, в продекабризме, в самом гражданском романтизме.
Паперный же, свою версию доказывает ссылкой на то, как у Пушкина написано стихотворение. Особенно – его второй куплет:
“
Созданная в этом тексте риторическая “маска” лирического “Я” задает образ революционера, в голосе которого “звучит не только и не столько разочарование “умеренного демократа”, сколько едкая ирония революционера, не сумевшего поднять рабов на борьбу за свободу и теперь саркастически рисующего “мирным народам” перспективы их жизни на положении рабочего скота” (Виноградов)” (С. 137).
И я соглашаюсь с этим силлогизмом Виноградова и Паперного. Верно описывается одно из читательских противочувствий от стихотворения, от того, как написан второй куплет.
Кроме сарказма второй части Паперный усматривает в стихотворении распадение “
на две разноголосые части [спокойную и саркастическую?] и как бы незавершенный фрагмент – притчу с опущенным изъяснением, басню с неприведенной моралью” (137).
И с этим можно согласиться, особенно в сравнении с Евангелием, где все разжевано. Раз у Пушкина проводится “
смысловая неясность” (С. 137), значит это зачем-то.
Но Паперный абсолютизирует переживание сарказма:
Стихотворный “…текст был предназначен провозгласить политический радикализм автора как “радикализм несмотря ни на что”, бескомпромиссный, очищенный от “либерального бреда”, умеренности, уважения к традиционным святыням…”
Чтоб такая абсолютизация звучала мощнее, Паперный привлекает наше внимание к такому, мол, пушкинскому приему, как автоцитаты:
“…
готовые старые текстовые детали приносят в новый текст
Пушкина значения, которые они имели внутри тех текстовых конструкций, в которые
они входили прежде.
Так уже первый стих своего текста: “Свободы сеятель пустынный”, Пушкин извлекает из черновика
IV строфы второй главы “Евгения Онегина”. В романе эта строка предшествует сообщению о том, что Евгений перевел своих крепостных с барщины на оброк…” (С. 138).
Тут я хочу уже немного возразить.
Из факта заимствования из “Евгения Онегина” совсем не следует нужный Паперному “
контекст, в который включен пушкинский образ “нового сеятеля”… конечно, не реальный, биографически-личностный контекст автора: реальный Пушкин, как известно, революционной пропагандой в народной среде никогда не занимался, а потому никакого личного повода разочароваться в такой деятельности не имел. Адекватный контекст этого образа – литературный, причем подчеркнуто литературный [автоцитаты]” (С. 138). Я хочу сказать, что если, как известно, при писании второй главы
романа Пушкин уже твердо стал на рельсы реализма, то и нечего радикальный
поступок Онегина (частность) подвязывать к радикализму художественного смысла
“Сеятеля” в целом. Итоговый радикализм и итоговый реализм не совместимы.
Но у Паперного иная цель: доказать радикализм Пушкина в “Сеятеле”.
И он подпирает эту мысль текстом письма
Тургеневу (процитированным здесь). Слова Пушкина Паперный понимает как по
состоянию на 1823 год провоцирующее раскаяние перед колеблющимся Тургеневым в
своем, пушкинском, либеральном бреде (не менее!) 1821 года, раскаяние ради
радикализма, раз он тут же демонстрирует, что в своем антихристианстве он
“стал кощунствовать не шутя” (С. 146).
Здесь надо переходить к подтексту (по Паперному) пушкинского предварения стихотворению:
“
Объявляя о своем отречении от либерального
конституционализма, Пушкин тут же иронически сообщает, что написанный им новый
текст – это “подражание басни умеренного демократа Иисуса Христа”. При этом
ирония Пушкина оказывается направленной одновременно в три различных адреса:
а) в адрес самого А. Тургенева, которому был присущ христианский энтузиазм, сочетавшийся, впрочем, с либеральным поведением (это сочетание уже подвергалось по-арзамасски кощунственному вышучиванию в послании “Тургеневу” (1817): “Один лишь ты, любовник страстный И Соломирской, и Христа, То ночью прыгаешь с прекрасной, То проповедуешь Христа”…
б) в адрес христианства
[о чем уже
говорилось]…
в) в адрес своей собственной позиции, которая посредством иронического отрицания дистанцируется от умеренного христианского демократизма
” (С. 136).
Все это звучит тонко и убедительно, но усиливает правомерность лишь одного из двух противочувствий – сарказма по отношению к пассивным Тургеневу, Христу и себе.
Кроме того, можно ж сам текст предварения понять и вообще по-иному.
Бред творил уже Наполеон в 1815 году в свои “сто дней”. Его либерализм, отмежевывающийся от народа, был гибельным, что и подтвердил день сто первый. Без народа делать историю нельзя.
Точно такой бред творили все безнародные дворянские революции 20-х годов, что и подтвердилось их поражениями.
Бредом когда-то собирался заняться и либеральный Александр
I, подумывая о конституции для
Польши, что развалило б Российскую империю, ибо не может империя быть
разнородна, а темный русский народ для конституции был, по Александру, еще не
готов.
А вот Иисус Христос не творил бреда. Он не торопил событий. И, в результате, через четыре столетия его проповедь дошла до масс настолько, что христианство стало государственной религией Римской империи. Вот что значит опора на народ! Вот что значит История! Эволюция, а не революция!..
Вот Пушкин в 1823 году перед Толстым и закаялся относительно все же волюнтаристов: Наполеона, молодого Александра
I, всех последующих революционеров, какими бы
либеральными они ни были, и себя. Вот почему он бредом назвал всю торопежку 1821
года.
А если он и не проявил пиетета к Христу, то ради Истории же. Теперь не средневековье, чтоб уповать на религию в деле ориентации исторических деятелей на народ.
В чем же ошибка Паперного? – В том, что он не вчувствовался в целое стихотворения. В том, что отбросил нарратив и сосредоточился только на дискурсе. В том, что не взял на вооружение психологическую теорию художественности Выготского, которая вполне способна объяснить противоречие нарратива и дискурса как вызывающих в читателях противочувствия, противочувствия ради их уничтожения и порождения третьего феномена, ради катарсиса, ради стихийного полуосознанного выражения авторского вдохновения от озарения реализмом.
В стихотворении выражено разочарование поэта в действенности политической пропаганды, которая, как он в это время думает, но в состоянии пробудить "мирные народы". Эпиграф взят из Евангелия от Матфея, гл. 13, ст. 3.
В этой притче говорится о том, что вышел сеятель сеять, но у каждого зерна была своя судьбы. Одно поклевали птицы, другое попало на каменистую почву, другое в сорняки. "А иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит!" Для Пушкина доброй землей, доброй почвой была свобода, свободная жизнь. И он чувствовал себя сеятелем, который сеет свободу, но он "пустынный", то есть одинокий, и "вышел рано, до звезды", то есть был начинателем в этом деле, и начал слишком рано, когда народ еще не был готов к преобразованиям. Никто не откликается на его призвание к свободе, и страшное сомнение охватывает поэта: а нужны ли народу дары свободы, может, ему спокойнее в рабстве? Сравнивая народ со стадом, которое слепо следует зову пастуха, то есть правителя, поэт теряет надежду разбудить их "чести кличем", по крайней мере, ему не представляется возможным сделать это сейчас. Народ обречен, потому что у него такая судьба("Наследство их из рода в роды Ярмо с гремушками да бич") и пока они останутся "мирным народом", то есть не готовым к нововведениям, к бунту во имя свободы, пока у них не появится желания что-то изменить, а не бездумно, закрыв глаза и склоня голову подчиняться царю, семя свободы, которое хотел посеять Пушкин, не прорастет. А сейчас поэт только потерял "время, благие мысли и труды...".
